Макаров Андрей Иванович, д.филос.н.,

(кафедра философии ВолГУ)

Традиционализм и нонконформизм

в условиях постмодерна

В 1790-1791 гг. в Париже была разрушена Бастилия. Современность как вечная ценность. Подрядчик работ по сносу Бастилии, Пьер-Франсуа Паллой на месте разрушения установил табличку с надписью «Ici l'on danse, ah ça ira, ah ça ira! (Здесь танцуют, и всё будет хорошо!»). Это был символический акт разрушения старого порядка и рождения концептуального нового современного мирового порядка, который по замыслу его создателей должен был стать глобальным и исторически непреходящим, т.е. вечным. Однако, этот обещавший стать вечным французкий танец  танцевали в Европе только около 200 лет; уже во второй половине ХХ века почти всем философам стало очевидно, что просвещенческий карнавал исчерпал себя; что карнавала больше не будет. Наступило так называемой «время после оргии», постмодерн, или, как говорит Зигмунд Бауман,  – разочарованное модернити.

Однако даже после оргии европейское человечество продолжает жить в пыли, поднятой рухнувшей Бастилией. Эта пыль забивает поры мышления и механизмы «машин смыслообразовния»,  вырабатывающих европейскую идентичность. Это является главной причиной возникновения специфического феномена нонконформизма. Последние события в Норвегии, показывают, что нонконформизм достаточно глубоко укоренен в европейской культуре. Когда некто Брейвик из неких принципиальных соображений расстрелял собравшихся для разговора о толерантности участников лагеря, он сделал наглядным тот факт, что  очевидным  современные культурно-образовательные механизмы продуцирования идентификационных смыслов работают на холостом ходу. Нонконформизм – это следствие слома машин социализации и потенциальный источник выделения энергии для формирования новых смыслообразующих машин. Но такая энергия может быть выпущена и в пустоту, как, например, канализируют энергию спонтанного насилия нонконформизма современные машины спорта или экстремального туризма. Стадионы – это котлы, где варится насилие и извергается по заранее приготовленным каналам. Но эта энергия может соединиться с философией, породив новые ориентационные системы культуры, что мы и наблюдаем в случае левого и правого теоретического нонконформизма.

В ХХ веке нонконформиские тенденции возникают прежде всего как реакция на язык современного мира.  Речь идет о таком явлении, которое немецко-американский философ О.Розеншток-Хюсси назвал «болезнями языка»[1]. Здоровый язык  - это всегда повторение и артикулирование: в нормальной ситуации для обозначения еще неартикулированных новых реалий действительности используется повторение традиционных символических форм выражения знания о реальности; посредством языка создается цепь культурно-исторических миров связь, связь живущего сейчас поколения со всеми прошлыми и будущими поколениями.

Язык неразрывно связан со смыслообразованием. Смысл жизни отдельного человека и человеческих групп конституируется языковыми структурами. Смысл жизни («Смысл смыслов»),  – это комплекс экзистенциалов,  пресупозиционных истин, определяющих направление мышления и воли индивидов и коллективов. В свете этого определения дадим операциональные определения для истины и смысла. Они послужат нам концептуальными рамками анализа феномена нонконформизма. Истина - это  «приказывающий смысл», т.е. смысл, порождающий потоки смыслообразов, мотивов действия и их материальных и духовных последствий. Смыслы – это те символические образно-понятийные комплексы, которые способны направлять волю, вызывать действие в определённом направлении, и тем самым  определять (программировать) поведение людей. Истина, воля и мышление, соединившись, порождают феномен смысла как интенции мышления индивида.

Язык современного мира объявил войну языкам архаики и одержал некоторые позиционные победы в этой лингвистической битве. Это создало серьезные  препятствия для свободной циркуляции жизненно необходимых смыслов внутри языковой сферы. В Новое время официальными машинами смыслообразования стали сфера массовой культуры, наука в ее сциентистской форме, идеология буржуазного либерализма и ее тень - идеология марксизма-ленинизма. Эти четыре однопорядковые явления породили единый в своей концептуальной основе язык описания реальности, который по сей день существует и оказывает довольно значительное влияние на систему ориентации людей. Более того, до самого последнего времени казалось, что этому языку нет альтернативы. Однако, как отмечалось исследователями истории европейского традиционализма, Рене Генон сумел предложить методологическую и концептуально-понятийный базис нового языка описания жизненного мира современного человека[2].

Однако «восточная метафизика» Генона оказалась слишком эзотерична для того чтобы служить источником идентичности для масс людей, для потерянного послевоенного поколения. Нонконформистское движение возникает как вид нигилизма, с одной стороны, разрушительного протеста молодежи, а с другой -  как форма метафизического протеста против устоев современного мира, т.н.  нонконформизм правого толка. В СССР правый нонконформизм практиковался в очень узком кругу интеллектуалов, но и на своей родине он также был маргинальным интеллектуальным течением вплоть до 70-х годов ХХ века.

После того как студенческое движение, начертавшее на своих знаменах имена Маркса, Мао, Маркузе, потерпело политическое и теоретическое поражение, уже большее количество радикально настроенных западных интеллектуалов стало искать источники свежих антикапиталистических идей, способных фундировать собой машину устойчивой идентичности. И они были обнаружены европейцами, например, в радикальном традиционализме Ю.Эволы. В России традиционалистский дискурс довольно быстро продвинулся к центру философского и идеологического пространства, во многом, конечно, благодаря идейной и организационной активности А.Г.Дугина и его коллег по традиционалистскому кругу.

Сегодня актуальность работ традиционалистов в России обусловлена тем обстоятельством, что мы вступили в ту же реку модернизации, которая, прокладывая себе русло в Западной Европе, образовала два противоположных берега: левый и правый нонконформизм. В нашей стране левый берег долгое время был много круче правого. Более того, — правый берег до 90-х годов находился anderground. Видимо эта кособокость официальной социальной философии стала причиной обрушения (вслед за марксистской идеологией) мировоззренческих и культурных основ современного российского общества, которое на удивление легко погрузилось в пучину безудержного консьюмеризма.

В работах Юлиус Чезаре Андреа Эволы очевидна миссия автора, - сориентировать молодого человека в мире вопреки затягивающей силе воронки социального хаоса. Грандиозность задачи состоит в том, что хаос носит не ситуационный характер: его силы, окончательно вырвавшиеся наружу во время падения европейских империй, разрушили не только пространство западноевропейской культуры, но и структуру сознания европейца. Хаос принял, по мнению Эволы, глобальный и необратимый характер. А доказательство тому — пришествие тоталитаризма. Тоталитаризм представляется им как тип социополитической системы, где принцип единства навязывается человеку извне его жизненного мира; из центра, чуждого традиции. Истоки тоталитаризма он находит в индивидуалистической идеологии либерализма, а его законченные формы - в этатистской идеологии марксизма. Индивидуализм и этатизм, капитализм и коммунизм, национализм и интернационализм – стороны одной медали или стадии одного процесса, - процесса глобализации экономики и политики. Правда, Эвола не пользуется современным термином «глобализм», а оперирует понятием из политологического лексикона 50-х годов - «тоталитаризм».  Две супердержавы - США и СССР воплощают в себе два этапа становления тоталитаризма.

Задача вразумления европейского самосознания почти безнадежная задача. Почти. Если смотреть вперед. Но Эвола призывает повернуться лицом к прошлому, к Традиции; он, оглядываясь в будущее, видит лишь руины. Руины — парафраз ницшевских метафор «последние люди» и «род земляных блох». Руины — это символ антропологической катастрофы, символ превращения личностей в гомогенную массу индивидов. Основная причина «руинирования» культуры – «одержимость экономикой». Экономические интересы не только вульгарны, но и губительны, будучи поставленны близоруким обществом в центр системы культурной идентичности. А именно это произошло с современным обществом, считает Эвола. Именно это привело в этическом плане к атомизации общества, а в социальном - к «слипанию» людей-атомов в тоталитарное общество. Другими словами, новоевропейский проект превращения корпоративного средневекового общества в свободное общество автономных индивидов не удался. Реализация утопии индивидуалистического общества обернулась кошмаром тоталитарности как в СССР, так и на Западе. Только Советский Союз прошел этот путь чуть быстрее. Интересно, что уже в начале 50-х годов Эвола пишет о том, что СССР начинает охватывать «трупное окоченение»[3].

Именно в контексте эсхатологической мысли должны читаться работы Эволы. Эсхатологическая мысль, конечно, во многом зависима от особой душевной организации мыслителя, однако не стоит сводить ее к неврозу. У нее есть очень важная для жизни культуры функция: она, наряду с другими формами мысли, выполняет роль иммунитета против постоянно мутирующих форм идеологической лжи. Эта ложь особого свойства: она порождена  практикой сожительства человека с окружающими его формами власти — актуальной политикой, актуальной экономикой, актуальным искусством и прочими партикулярными формами Zeitgeist. ХХ век стал ареной соперничества грандиозных идеологических систем — от марксизма и нацизма до постмодернизма. Они сумели поставить и решить задачу сокрытия собственной идеологической сущности с помощью «тотальной критики» идеологий. Но так как ХХ век еще не кончился, то видимо следует ожидать новых форм эсхатологии и гиперкритицизма.  Их роль тем значительнее, чем изощреннее становятся так называемые «социально-психологические технологии».