Традиционная этническая религия в Беларуси

Алексей Дзермант

Философ, этнокультуролог
 

Беларусов держат языческие корни. Как балтов, как скандинавов.

...Без языческих корней нация – перекати-поле, народы так называемые интернационалисты или даже православные атеисты.

Вот и держатся за свой кол Беларусы –

крещёные язычники, самосущие как пан янтарь.

Рыгор Барадулин, народный поэт Беларуси

Истоки языческих традиций в Беларуси

Язычество в Беларуси никогда не исчезало. Оно и до настоящего времени остаётся глубинным фактором духовной и культурной жизни белорусов. Сегодня в условиях отсутствия монополии на эту жизнь со стороны христианства, а также давления атеистической идеологии, появилась возможность не только заниматься объективным изучением древних верований, но и открыто дискутировать об актуальности дохристианского мировоззрения в настоящее временя.

Для начала, совершим небольшой исторический экскурс, который поможет понять причины устойчивости и жизнестойкости языческих традиций в Беларуси. Официальной датой появления христианства у нас считается 988 г., когда по инициативе киевского князя Владимира население подвластных ему территорий должно было принять крещение. Между тем, имея ввиду сложные отношения Полоцкой земли с Киевом, говорить о ее автоматической христианизации не приходится. Первые проповедники вероятно появлялись тут и раньше, но есть основания сомневаться, была ли какая-либо административная акция. Наиболее отвечающей действительности кажется ситуация, описанная Владимиром Лобачом, - на Полоччине в XI-XII вв., в отличие от восточнославянских земель, так и не состоялся акт крещения, инспирированный князьями (например: Киев 988г., Новгород 990г.), а христианизация как медленный процесс взаимодействия новой религии и прочных языческих традиций официально была одобрена в Полоцке только в начале XII в., что способствовало возникновению архаичных (pro paganus) форм православия, и в XIX в. сохранявших языческое содержание в формально христианизированной культуре Беларуси.

Хорошей иллюстрацией этому может быть правление князя Всеслава Чародея, рожденного “от волхвования”. Нельзя отрицать того, что в своей политике он учитывал фактор новой веры, например, об этом свидетельствует возведение полоцкой Софии, но другие прямые и косвенные факты указывают на его причастность к древней религии. Это и ряд мифологических черт, известных из “Слова о полку Игореве” и народного эпоса, которые позволяют соотнести его фигуру с языческим князем-волхвом; тесные, союзнические контакты с некрещеными балтскими и прибалтийско-финскими племенами, а также вероятная связь между языческими волнениями на Балтике (в землях ободритов в 1066 г. и в Швеции в 1067 г.) и войной Всеслава против Ярославичей, где он в этих событиях мог выступать как потенциальный союзник шведского и ободритского языческого движения.

Кстати тут вспомнить и наиболее правдоподобную этимологическую версию происхождения протобелорусского племени – кривичей, связанную с титулятурой балтских священников (лит. krivis, krivė, krivaitis). В связи с этим даже, как заметил Владимир Топоров, “кривичи могут осмысливаться как своего рода левиты, племя жрецов, священников”. Вместе с тем, христианский фактор посодействовал коренному изменению этнокультурной ситуации посредством установления новой этноконфессиальной самоидентификации местного населения, когда древние “языческие” этнонимы постепенно вытеснялись конфессионимом “русь”, а крещение автохтонного балтского населения в “русскую” веру в конце концов приводило к его ментальной и языковой славянизации.

Определенной реакцией на процесс христианизации и славянизации можно считать восникновение Литовского государства, называемое некоторыми историками не иначе как “последней языческой империей”. Согласно выводам Дайвы Вайткявичене и Викинтаса Вайткявичуса, действительно можно говорить о таком явлении, как государственная языческая религия в Литве XIII в. При этом большинство литовских князей, как правило, придерживалось принципа религиозной толерантности, свидетельством чего являются слова Гедемина: “Христиане почитают бога по-своему: русины по-своему, поляки по-своему, а мы почитаем бога по нашему обычаю…”. Оппозиция тех времен Русь – Литва или (восточное)христианство – язычество отразилась не только в средневековых эпитетах литовцев “литва беззаконная” (в смысле: не придерживается христианского закона), “литва безбожная”, “литва поганая” “литва некрещеная”, но и в этностереотипных представлениях соседей (русских, украинцев) про белорусов-литвинов XIX в.: “з литвина не буде христянина”, “вялікі чараўнік, сказана — ліцьвін”, а “теологический” диалог с белорусом согласно украинского фольклора выглядел так: “Литвинку божи?!" “Ти сам божи!” “Тю, литвинку, ти ж чортів!” “Ага, хай і чортів, аби не твой!”.

Столкновение языческой Литвы с разными вариантами христианской цивилизации: греческо-византийским и римско-католическим было неизбежным. В условиях сильнейшего духовного, политического, а в случае с католичеством еще и открыто военного давления, вопрос о выживании на самом деле становился ребром, “не на жизнь, а на смерть”. Этническая и государственная экзистенция тогда непосредственно зависела от христианизации как символической демонстрации причастности к европейской цивилизации, а не враждебному “варварскому” миру – совсем недавние примеры с полабскими славянами и прусами были достаточно красноречивы. Литовские правители, принимая крещение, приобретали своеобразную “индульгенцию” для своего народа, и через неизбежный компромисс создавали благоприятные условия для сохранения архаичных пластов культуры: “одна важная черта не может быть оставлена без внимания – широкий геополитический кругозор наиболее выдающихся правителей Литвы: действия, что нередко казались совершенно противоположными, но у которых была в итоге одна глубинная цель, совершались не от безразличия либо лицемерие, а с учетом всей ситуации вокруг, обращая внимание на Ливонию и Пруссию, Польшу и Русь... Шаги навстречу христианству совершали не тогда, когда выбора уже не было и нужно было принимать продиктованные условия, но немного ранее того момента, когда ситуация становилась полностью детерминированной и уже необратимой”.

Но события 1387 г. – даты беспредендентной на фоне других европейских стран – не стали окончательным решением “языческого вопроса”. Жемайтию крестили еще позже – в 1413 г. Как реликт язычества к XVI-XVII вв. на Браславщине, Лепельщине, Оршанщине, Слонимщине сохранялся курганный погребальный обряд. Чрезвычайно интересная информация про существование ярких языческих обычаев у жителей Северной Беларуси содержится в произведении Пауля Одерборна “Правдивый и основательный рассказ о вере русов” (1582 г.): “Многие тут держат в своих домах особых змей и кормят их”, “В соседнем лесу у них есть деревья, которые они чтят согласно вере предков”. Даже в преданиях, зафиксированных этнографами XIX – первой половины ХХ вв., сохранились отголоски дохристианских культов, при этом с нейтральной либо положительной оценкой . Пожалуй, наиболее впечатляющи – сведения об аутентичном языческом капище, котрое находилось в нынешнем центре Минска еще в начале XX в!

Народные традиции вызывали живой сентимент и среди аристократии. Магнаты Радзивилы вели свою родословную от Криве, а выдающийся представитель этой высокородной фамилии Криштоф Николай за свои военные победы получил почетное прозвище “Перун”. Михалон Литвин, автор трактата “Об обычаях татар, литвинов и московитов” гордился тем, что в Литве, как и когда-то в Риме, “почитаются и святые пенаты, моря, лары, лемуры, горы, пещеры и святые рощи”, он ностальгирует по стародавним обычаям и говорит, что “под волной крещения погас ugnis, то есть огонь”. Романтичное вдохновение языческим прошлым белорусско-литовского края поздней было характерно для творчества Адама Мицкевича, Яна Чечота, Яна Борщевского, Теодора Нарбута, Адама Киркора, Констанции Скирмунт и других представителей местного нобилитета. Например, известный знаток древностей Зориан Даленга-Ходоковский так оценивал влияние христианской веры: “Славянин с целью богослужэния или по необходимости посещал Рим или Царьград и, близко к сердцу приняв взаимную ненависть христианских столиц, зажигал факел вечных войн на своей земле, не одной освященной голове оплачивая дань. Горе нам! Слишком долго просуществовали мы в этом заблуждении. Моежт, я и вспомнил бы его, если бы она не имела пагубного влияния на этот период нашей истории и не была первой угрозой пад милую нам всегда народность. Будущее время прояснит ту правду, что от раннего поливания нас водой начали смываться все характерные особенности, которые нас определяют, ослабевать у многих наших старанах независимый дух, и, осматриваясь на чужой пример, стали мы вконце концов сами себе чужими”.

В начале XX в. деятели белорусского движения также обратили внимание на большой потенциал языческой старины для национального возрождения. В наибольшей степени это относится ко взглядам Вацлава Ластовского, в частности его историософской “кривской” концепции, согласно которой истинным названием нашего края является Кривия, а народа – кривичи. Утрата исконного этнонима и замена его “русским” связывается с иноземным влияниям, в том числе религиозным: “И вот все, что не укладывалось в рамки христианства, как его понимали византийцы (и варяги-русь), считалось отверженным, “бесовским”. Всякое выражение дохристианского верования, безусловно, осуждалось преследовалось как чертовское... Под это понятие... подтасовывались и проявления народности (это значит – язык местных племен, их установления, обычаи и национальные имена)”. В повести “Времена были тревожные”, описывающей первые шаги новой религии на наших землях, В. Ластовский устами языческих жрецов фактически обвиняет христианство в том, что оно напрямую посодействовало упадку кривского народа: “Воля ваша будет стерта, как зерно в жерновах верой новой и развеется, как пыль дорожная. Слава ваша забудется, а имя ваше будет именем презираемых и закабаленных. Потомки ваши отвернутся от крови своей и могилы ваши осквернять будут. Плоды земли вашей, кровь и пот ваши возьмут чужеземцы, и вы их боготворить будете. Жены и дочери ваши станут прислуживать тем, кто вами владеть будут. Перед рабами своими согнете шеи и опустите лица свои в покорности. Смолкнут вечевые колокола в городах и песни свободы в селах. И переполнятся воды слезами вашими, воздух стонами, а земля кровью вашей. И сгинете с лица земли, если не оправитесь и не скажете себе: земля наша – дом наш, она – могила пращуров и колыбель будущих поколений наших!”

При этом, Ластовский с очевидной симпатией относился к кривскому язычеству: писал статьи и художественные произведения, посвященные древним верованиям, собирал фольклорный материал и даже намеревался изложить местный народный эпос, наподобие латышского “Лачплесиса”, или финской “Калевалы”. Разумеется, нельзя утверждать, что Власт на самом деле исповедывал язычество, но можно согласиться с тезисом, что “в лице Вацлава Ластовского имеем зачинателя... замешаного на кривицкой идее белорусского фундаментализма как определенной системы идей и ценностей. Этот тип мировоззрения проявился в идеализации, даже апологетике древнего кривицко-белорусского язычества, в критике христианского универсализма и космополитизма, в интенсивной национальном мифотворчестве, наконец, в фундаменталистской концепции белорусской истории и культуры, согласно которой Беларусь, или Кривия, началась в дохристианские века”. Можно предполагать, что сам Ластовский наиболее оптимальной религией для белорусов считал не католичество, православие или униатство, а “национальное” христианство, которое органично включало бы и языческий элемент. Именно на эту мысль наводит его “Патриотический молитвенник”, особенно “Десять заповедей народных”, которые, по сути, являются декалогом белорусского (кривского) этнонационализма, весьма далеким от христианских заветов.

Между прочим, жаде национальный песняр Янка Купала в своё время давал положительную характеристику дедовской вере, полагая, что она основывалась на чистой совести и отсутствии лицемерия, также рассматривая её как тайную традицию, ожидающию нового возрождения: “А древние боги? Они притихли, приютились, но не умерли совсем в душах своего народа. Живут, как и раньше жили, — в песнях, сказках, былинах, и ждут… ждут новых старцев мудрых, вещунов-пророков златоустых”.

Языческий фон в виде элементов филасофии Гераклита, гностицизма и пантеизма определяет особенность знаковой для белорусской философии работы “Вечной дорогой” (“Адвечным шляхам”) Игната Абдзираловича, посвященной диалектике “льющейся” формы, рожденной от сакрального брака Матери-Материи и Отца-Купалы. Рассуждая о перипетиях нашей истории, Абдзиралович утверждал: “Утратив в себе вольного язычника, …белорус не увидел ничего заманчивого и в новом образе жизни. Влияния Запада и Востока в исковерканных, специфически славянских, временами карикатурных выражениях выворачивали и насиловали душу белоруса, только принуждая его увидеть, что в чужой шкуре всегда скверно, что надо сотворить что-то свое, родное, близкое, органичное”.

Именно с идеями этих деятелей и следовало бы связывать первые попытки возрождения белорусского язычества, а не с политикой воинствующего атеизма советской власти, направленной на истребление всякого религиозного культа, как не совсем корректно, по нашему мнению, считает Александр Гурко. На самом деле замена большевиками изначального смысла праздников и обрядов с христианского на будто бы “языческий” с настоящим язычеством (этнической религией) ничего общего не имела. Наоборот, ничто так не посодействовало истреблению последнего как разветнутая коммунистами коллективизация, индустриализация и урбанизация. В свою очередь обратим внимание на то, что марксистская идеология была по сути секулярной религией, которая имела общие с христианством монотеистические истоки. Их объединяет эгалитарный архетип (всеобщее равенство перед богом либо равенство перед людьми), универсализм – убеждение в необходимости распространения своей единственной истины по всему миру (масштабная миссионерская деятельность, нередко насильственная, либо перманентная подготовка всемирной революции), мессианские ожидания (вера в приход царства божьего или светлого коммунистического будущего), фигура мессии (пророк или вождь), комплекс избранности в сочетании с нетерпимостью к инакомыслию (борьба с гоями, еретиками, язычниками и преследование в соответствии с классовой принадлежностью).

Дефиниция традиционной этнической религии (язычества)

Сам термин язычество, произошедший от ст.-слав. язык (в том числе – народ), наиболее правдоподобно обозначает человека, который говорил на другом языке, чужеземца. Слово язычник, таким образом, имеет в себе оттенок дискриминации по этническому признаку, похожее на понятие “гоя” в иудаизме. Другой термин, распространенный в большинстве европейских языков - паганство, которое стало оскорбительным, синонимом всего мерзкого и гадкого, происходит от лат. paganus ‘житель pagus (деревенского округа), селянин’. Тут можно заметить признаки социальной дискриминации, когда в первые столетия распространения христианства горожане и зажиточные люди отождествляли язычество и “темный” деревенский образ жизни. Нем. Heidentum, анг. heathenism связаны со стереотипом о язычестве как признаке варварства, нецивилизованности, так как его могло исповедывать будто бы только население диких мест – пустошей, что свидетельствует о дискриминации культурной. Как видно, почти все наиболее распространенные термины, используемые для обозначения язычества, несут отпечаток христианской интерпретации и имеют негативный оттенок. Однако сущности явления они не отражают.

Индоевропейская религия, к которой восходят местные дохристианские традиции большинства европейских народов, была политеистичной, вмещяя разнообразие обрядовости, характерной для разных социальных групп и местностей, отражала различия между народами, а не была универсальной религиозной доктриной. Будучи плюралистичной и многогранной, эта религия была относительно толерантной, далекой от прозелитизма и фанатизма, каждая этносоциальная группа почитала своих собственных богов, имела особые ритуалы и обычаи. В этом смысле ее можно назвать эзотерической и инициатической. Это была религия знания, опыта и дела, а не веры и абстрактных размышлений, потому существенным в ней было соблюдение традиционных обрядов и обязанностей. К этим характеристикам можно также добавить отношение к природе как к манифестации божества, теофании, а не как ко вторичному созданию, признание женского божественного принципа – Богини наравне с мужским божественным началом, или даже вместо него.

Есть ли термины, которыми можно было бы пользоваться для более точного определения язычества? В «Повести временных лет» при описании образа жизни язычников говорится, что они “имяху... обычаи свои и закон отец своих и преданья, кождо свой нрав”. Понятие дедовского обычая здесь непосредственно соотносится с религиозной традицией. Это же следует и из других летописных источников: “Си же творяху обычая и Кривичи и прочии погании...”. Понимание обычая в религиозном контексте характерно и для народной культуры: “Обычай установил Бог; вот затем нужно держаться обычая, если хочешь, чтоб Бог не покарал. Хоть же говорят, что всякие люди имеют свой обычай, ибо что село, то норов, что голова, то разум, что край, то обычай, но все равно ж люди держатся того обычая, что пошел от дедов да прадедов, ибо его установил сам Бог”. Заметим, что и у “первоначального летописца” и в народной традиции обычаи характеризуются сущностной гетерогенностью, они воплощают genius loci, у каждого края, племени, села свои специфические обычаи, что контрастирует с универсальным христианским законом, провозглашенным для всех народов. В связи с этим недавно было предложено заменить сам термин “традиционная культура” по отношению к культурам более точной дефиницией “тесматическая культура”, обобщающей значение греческого слова θεσμός ‘древняя традиция, освещенная стариной и обычно не писаная, святой закон, закон, установленный богами’.

Индоевропейский концепт “веры” в религиозном смысле существенно отличался от христианской веры как исключительного отношения ко всемогущему богу-ревнителю, безусловной виновности перед ним и надежды на избавление, хорошо выраженный в знаменитой формуле Тертулиана Credo, quia absurdum est. В противоположность этому первоначальный смысл веры у индоевропейцев реконструируется согласно языковым фактам как акт доверия, оказываемого богу, из которого следует взаимное доверие в виде божественного благоволения. В прусском языке сохранился также и специальный термин для обозначения веры – druwis, что отражает особенности языческого миропонимания, в котором слово со значением “вера” восходит к словам со значением “древо”. При этом твердое, прочное деверо (чаще всего дуб) понималось как образ вселенной (axis mundi), как источник наибогатейшей мифо-поэтической символики. Таким образом, мы имеем характерную смысловую цепь: ‘название объекта почитания’ – ‘почитание (религиозное)’ – ‘вера’. Кстати, обращая внимание на балтский этнокультурный фон в Беларуси, именно druwis можно было б употреблять в качестве аутентичного заменителя как христианских, произошедших от “язычество” и “паганство”, так и искуственной “родной веры”.

Язычество versus неоязычество

Еще один аспект проблемы – соотношения древнего язычества и тех, кто почитает “обычяи древльнии” сегодня, или корреляция язычества и неоязычества. Последнее давно является объектом научного изучения, но нас интересует, какое же содержание вкладывается в это понятие. Этнолог Виктор Шнирельман понимает под неоязычеством “общенациональную религию, которая искусственно создается городской интеллигенцией из фрагментов древних локальных верований и обрядов с целью “возрождения национальной духовности””. Это определение кажется слишком спорным для того, чтобы претендовать на универсальность и отражать сущность определяемого. Вызывает сомнение “общенациональный характер” религии, поскольку многие деятели неоязыческого движения подчеркивают, что этническая религиозность далеко не тождественна национальной, хотя и пересекается с нею. Кроме того, европейские сторонники политеизма часто апеллируют скорее к местным вариантам суперэтнических дохристианских традиций: балтской, славянской, германской, кельтской, которые преступают национальные границы. Далеко не всегда и не везде эта религия создается искусственно и только городской интеллигенцией. Обозначение Шнирельмана более всего соответствует собственно российской ситуации и не пригодно для более широкого контекста.

Белорусский религиовед Александр Гурко определяет неоязычество как“новые религии, сконструированные на основе политеистических верований в целях поиска новой этнической идентичности и (или) для разработки новой идеологической системы”. Сразу возникает вопрос о критериях “новизны” по отношению к современным язычникам. Выражение “новые религии” либо “новые религиозные движения” употребляется для обозначения религиозных течений, отличающихся от тех, которые обычно называют “традиционными” либо “сформировавшимися”, “историческими” религиями и конфессиями. Среди критериев “традиционности” выделяются следующие: длительная история существования, внутренняя цельность, оформленность, даже завершенность вероучения, устойчивость культовых (ритуальных) практик, институциональная структура, укорененность и тесная связь с национальными традициями, языками, историей, менталитетом и прочим. Соответсвенно, “новыми религиями” являются те, которые не отвечают большинству этих критериев. Однако некоторые из них (институциональность, завершенность) не могут считаться объективными, так как ориентированы на характеристики т.н. всемирных религий, и если будут использованы, например, для оценки даосизма в Китае, синтоизма в Японии либо многочисленных вариантов индуизма в самой Индии, то могут засвидетельствовать там их «нетрадиционность».

Что касается длительной истории существования, тесной связи с национальными традициями, то вряд ли что-то может составить конкуренцию язычеству, а обряды, практикуемые носителями народной религии, т.н. "народнога христианства", являются фактически системой культа языческого происхождения, достаточно незначительно трансформированной, что свидетельствует о ее необыкновенной устойчивости. Таким образом, понятие “новизны” или “нетрадиционности” по отношению к приверженцам дохристианской веры выглядит по крайней мере нелогично. Кстати, это понимают и некоторые христиане, например, известный мыслитель Владимир Мацкевич: “Если последовательно придерживаться подобной мысли, тогда придется признать, что все христианство в Беларуси нетрадиционное, так как возникло не тут, а принесено извне. Более того, принесено врагом, который захватил Полоцк – наш традиционный политический и культурный центр... Потому более понятно, когда сторонники язычества ссылаются на традиционность, чем когда об этом спорят христиане разных ответвлений и деноминаций”.

Более точную, на наш взгляд, дефиницию предложил Алексей Гайдуков, для которого неоязычество это “совокупность религиозных, парарелигиозных, общественно-политичеких и историко-культурных объединений и движений, которые в своей деятельности обращаются к дохристианским верованиям и культам, обрядовым и магическим практикам, занимаются их возрождением и реконструкцией”. В противоположность народам, сохранившим архаичный уклад жизни и мышления, преемственность и трансляцию традиции (например, поволжские и северные народы в России), понятие “неоязычества” должно означать ее прерванность. Между тем Майкл Йорк считает, что неоязычество – это только одна из форм современного европейского язычества, которая сосуществует с реконструированным язычеством (recopaganism) и более органичными и естественными проявлениями народной религиозности, того, что он называет geopaganism. Реконструированное язычество отличается от последнего тем, что чаще всего оно выступает как сознательный выбор личности, характеризуется активной интенцией на возрождение исторических форм язычества, а неоязычество представляет собой совершенно новый конструкт, каким является, например, движение Wicca.

[Согласно аналогии с термином “неоязычество”, который подчеркивает отсутствие институционной и культовой преемственности между древними и современными формами политеизма, Белорусскую Православную церковь Московского патриархата можно было бы назвать “неоправославием”, так как она фактически не имеет ничего общего с аутентичным белорусским православием. Обращалось внимание и на то, что сейчас среди “традиционных конфессий”, особенно православия, распространяются тенденции “новой евангелизации”, которые уничтожают формы традиционной этнической культуры, в том числе элементы народно-христианской обрядовости.

Таким образом, учитывая негативные и некорректные каннотации терминов “язычество” и “неоязычество”, более соответствующими сущности рассматриваемого явления и пригодным для научного употребления был бы термин “этническая религия” или “традиционная этническая релиния”, под которым понимается автохтонная система мировоззрения, культов и обрядовости определенного этноса, что существовала или до сих пор существует, независимо от того, какую всемирную религию принял данный народ как официальную.

Этничная религиозная традиция не прерывалась с принятием христианства, но продолжала свое существование в виде т.н. народной религии, определяющей чертой которой является сосуществование “высокой” религии (христианства), связанной с правящими классами и клиром, и религиозных представлений “простого народа”, для которого “высокая” религия актуальна только фактом своего существования, и который в повседневных нуждах руководствуется не святым писанием, а традицией, обычаем, дедовской верой. Согласно определению Владимира Напольских, народная религия “представляет собой систему, которая развивается (в отличие от раз и навсегда заданного канона “высокой религии”), в которой элементы и целые пласты “высокой религии” у каждого поколения и каждого микросоциума (сельского общества) органично сливаются с унаследованной системой, в которой в свою очередь присутствуют другие элементы “высокой религии”, “одобреные” и переработанные предыдущими поколениями, и элементы, которые в конце концов восходят” к наиболее древним религиозно-мифологическим представлениям, что существовали до вхождения этого народа в простор определенной всемирной религии: содержание “высокой религии” каждый раз как бы “переводится” на язык традиции”.

Особенность белорусской народной религиии традиционной этнической культуры выражается как раз в том, что она сохраняла свою внутреннюю цельность, функциональность и самодостаточность, несмотря на формальные инновации христианства, которое было контуром, очертанием, тогда как реальное наполнение часто отличалось от христианских норм и постулатов. Учеными отмечается ее транстемпоральность, что выражается “во-первых, в исключительной архаичности отдельных ее составляющих частей, старина которых иногда достигает времен так называемой “индоевропейского единства”, а во-вторых, в принадлежности этих элементов живой традиции еще и в конце XX века”. Принципиальная политеистичность народной религии, сохранение и консервация в ней фундаментальных элементов мифо-поэтической модели мира позволяет утверждать, что именно там можно увидеть еще живую языческую традицию.

Наверное поэтому фольклор как наиболее важная составляющая часть этой традиции нередко вызывает настороженное или даже презрительное отношение со стороны радикальных христиан: “Белорусский фольклор – это руины культа, порождающие массовую культуру: калядование, закликание весны, поиски папараць-кветки и сжигание автомобильных покрышек на Купалье. Древние одежды, снаряжение, обычаи и песни могут объяснить нам причины многих генетических болезней и великих грехов современной нации, унаследованных от язычества”.

Автор процитированной сентенции – извесный молодежный лидер Павел Северинец не жалеет черных красок для того, чтобы нарисовать крайне неприглядный образ религии, которая намного старше христианства и которую исповедуют не менее полутора миллиардов жителей нашей планеты: “Язычество, в отличие от святости – состояние, в котором жили люди до того, как приняли Христа. Таким образом, сначала на наших землях господствовало язычество, а потом возникла Беларусь. Беларусь как нацию сформировало христианство. Языческое мировоззрение и образ жизни все время разрушали основы национальной духовности, возвращали Беларусь к пещерному, рабскому положению, где господствуют страх и грех, идолы и кумиры. Язычество вымарывало и пакостничало везде, где появлялось. Язычество несколько тысячелетий исповедывало культы дикие и жесткие, с поклонением огню, солнцу, дереву и разным шкловским идолам, многоженством, кровной местью и мерзкими человеческими жертвоприношениями”.

В свое время Юлиус Эвола верно отмечал, что “сегодня образованный человек вряд ли согласится с тем, что... великие дохристианские цивилизации... не знали святого и сверхъестественного... что было бы равнозначно признанию, что все знания, накопленные, например, великими индоверопейскими цивилизациями и религиями, выдуманные и ненужные”. Зависимость существования “святости” только от своей “единственно правдивой” веры автоматически ведет к нетерпимости, провоцирует оскорбления и насилие против “нечистых”, “неистинных” верующих. Не соответствует действительности и слишком экстравагантное утверждение про нацию, т.к. если уж искать причины образования современной белорусской нации, то не окажется ли так, что роль советской власти тут не меньше, а может даже и более значима, чем какой бы то ни было религии? В целом же, логика рассуждений, продемонстрированная П. Северинцем, слишком уж похожа на большевистское видение истории, с той лишь разницей, что конец царства мрака и дикости с 1917-го года отодвигается в 988-ый либо 1387-ый год. Впрочем, будем считать это своеобразным рецидивом старозаветных призывов: “Уничтожьте все места, где народы, которыми вы владеете, служили богам своим, на высоких горах и на пригорках и под всяким ветвистым древом. И разрушьте жертвенники их и поломайте столпы их и спалите огнем рощи их и побейте истуканов – богов их, и истребите имя их в месте том” (Второй закон, 12, 2-3).

Конечно же, в дохристианские времена не только существовало само понятие святости, но оно занимало одно из наиболее важных мест в мифо-поэтической модели мира, а уже позднее было апроприировано христианством. Владимир Топоров установил, что для прославянского корня *svęt-, к которому восходит понятие “святости” и который имеет эквиваленты в балтских и иранских языках, реконструируется значение “увеличиваться”, “набухать”: “Предполагая по соответствующим контекстам и аналогиям типологического характера, в данном случае разговор шел об возрастании-цветении, какой-то животворной субстанции, ведущему к созреванию плода как завершению всего предыдущего развития и прорыва к новому, более высокому состоянию, к вечному рождению, к максимальному плодородию и возрастанию”. Все остальные смыслы “святости”: чистота, нетронутость, безукоризненность, особая духовная возвышенность возникли в результате усиления внутрикультурной позиции старого индоевропейского термина посредством включения его в контекст христианской культуры. Интересно, что согласно белорусским преданиям “святым” человеком считался не тот, кто посещал церковь и там молился, а тот, кто туда не ходил, не крестился и молился в гумне (здесь очевидна связь с языческими обрядами, которые происходили в этом месте).

Если смотреть с исторической перспективы, то у язычества не менее гуманистический потенциал развития, о чем свидетельствует его мирное и гармоническое сосуществование вместе с разными конфессиями в Японии, Индии, других странах. Показательно, что сегодня конфликты возникают чаще всего в результате достаточно агрессивной политики со стороны монотеистов («абрамистов»), как это видно на примере индуистко-мусульманского конфликта, либо миссионерской деятельности католического костела.

Христиане, как ни парадоксально это звучит, также приносили и приносят жертвы богу. Смысл жертвы в архаических обществах связан с тем, что пресечение реального, спонтанного зла происходит с помощью зла семиотического, по форме такого же, но которое получает сакральный статус и тем самым оправдание – так как оно должно стать последним, остановить движение зла, ведущее к хаосу, и сохранить космический порядок. Жертвы христианскому богу: первожертва Христа (типологически восходящая к семитская традиция жертвования перворожденного сына), святых мучеников, убитых и замученых язычников, еретиков, “ведьм” и иноверцев также получали оправдание либо объяснение в моральных категориях, так как были вызваны стремлением к искоренению зла и всеобщему спасению. У православных и католиков есть и свои идолы – иконы, статуи святых, наконец образы Христа на кресте, тогда как последовательные монотеистичные течения (иудаизм, ислам, протестантизм) запрещают какие бы то ни было изображения бога.

Современное язычесоке возрождение в Беларуси

Говоря про возрождение язычества мы имеем ввиду не возвращение, но обращение к нему. Почему же это обращение актуально, достойно если не одобрения то, по крайней мере, глубокого осмысления? Во-первых, языческие религии часто лучше, чем, например, исторические христианские церкви, позволяют современному человеку поддерживать чувство этнической и культурной идентичности, которое стремительно исчезает в глобализованном мире. Во-вторых, язычество, по-видимому, лучше других религий способно противостоять секуляризации, способствует сохранению твердой сексуальной и семейной морали. Сторонниками политеизма проще усвоить идею плюрализма мнений, разнообразия мира, - таким образом оно помогает избежать конфликта, противостояния там, где этого не могут достигнуть современные всемирные религии. Обращение к язычеству в белорусской ситуации обусловлено, среди прочего, проблемами с нашей национальной идентичностью, невозможной без этнокультурной составляющей тесно связанной с духовной культурой народа. Может потому белорусам есть смысл прислушаться к словам лидера исландских язычников Йормундура Инги: “Мне кажется, что язычество... является наилучшим способом обратится к истокам, вернуть чувство гордости без ненависти к тем, кто отличается от тебя”. Действительно, определенные психологические, экологические и культурные аспекты языческой духовности были бы востребованы и полезны сегодняшнему белорусскому обществу.

Язычество можно рассматривать как определенный тип духовно-мировоззренческой ориентации, достаточно широкое и многоликое движение, парадигму нового типа сознания, которые были бы адекватными для сегодняшнего уровня постиндустриальной и информационной цивилизации, для эпохи постмодерна, как стремление к культурному прошлому (традиции) и выражение в нем “изначального” гуманистического, духовного мировосприятия и миропонимания. Язычество следует воспринимать как составляющую часть реальности, историческое явление в условиях полицентризма, мультикультурности и исчерпания тех импульсов, которые европейская цивилизация получила от “метафизической” линии модерна (Просвещение – классический немецкий идеализм – гуманизм – позитивизм – марксизм – либерализм).

Как и каждый по-настоящему значительный феномен, возрождение язычества не является однообразным и однозначным, в нем присутствуют разные течения и тенденции. Некоторые из них, на наш взгляд, можно отнести к числу отрицательных, профанирующих не только саму идею, но этничную традицию как таковую, заменяющих ее неким идеологически-мистическим суррогатом. Недаром один из наиболее выдающихся “языческих” мыслителей современности Ален де Бенуа замечает по этому поводу: “То, что беспокоит нас сегодня... это в меньшей степени исчезновение язычества, а его возрождение в примитивной, пустой форме, в качестве, так сказать, “второстепенной” религиозности””. Признаки этой “второстепенной религиозности” достаточно ярко выявлены у т.н. “родноверов”.

Календарь праздников и пантеон богов у них обычно складывается из фрагментов, характерных не для конкретной локальной традиции, а заимствованных из разных восточно- и западнославянских, индийский, скандинавских источников, “кабинетной” мифологии; фольклорные тексты, как правило, игнорируются, а фальсификаты вроде “Велесовой книги” почитаются за “святые писания”, традиционные обряды заменяются придуманными ритуалами, вместо исполнения обрядовых песен голасятся пафосные “молитвы”, фольклорная музыка либо совсем отсутствует, либо представлена в «балалаечной» форме, под «славянскими» одеждами понимаются безвкусные стилизации раннесредневековых и народных нарядов, совсем немотивированно используются знаки и символы, тексты «родноверов»-идеологов проникнуты профанной эзотерикой, паранаучностью, сомнительными историческими “открытиями” и национальной мегаломанией.

В Беларуси к подобным группам можно отнести местный филиал российского объединения “Схорон Еж Словен”, члены которой придерживаются достаточно агрессивной разновидности западноруссизма, используют во время своих “ритуалов” официальный красно-зеленый флаг и серп и молот, активно “причащаются” алкогольными напитками и проводят “игрища” в виде мордобоя в “славянском” стиле. Как своего рода курьез выглядит и непродолжительная деятельность “Объединения белорусских родноверов”, лидер которого Дмитрий Крамущенко (Славер Велет) некоторое время активно добивался уважительного отношения к своей организации: ездил на “вече родноверов, порицал “этнографов” и “балтофилов”, но внезапно отказался от своих прежних убеждений и стал одержимым православным. Сюда же можно причислить и попытки создания преподавателем БДПУ Геннадием Адамовичем “славянской системы единоборств”, знания о которой якобы сохранились только в его роде, а на самом деле это слегка видоизмененные техники восточных боевых искусств, сопряженные с синкретическими оккультными практиками.

Подводя итог, можно полностью согласиться с оценкой Льва Клейна деятельности родноверов, которых на самом деле не интересует, “чему молились их древние предки, и как они ладили свои обряды, какие празднования они справляли, во что одевались. Их нынешние праздничные и обрядовые действия, придуманные в стиле a la russe (а ля рус), – это шоу, спектакль, балаган. А сами они – скоморохи”. Исследователь восточнославянского язычества Михаил Васильев даже подчеркнул этот искусственный и эклектический конструкт, которому недостает локального измерения и основательности, как квазиязычество, либо псевдоязычество, то есть ненастоящее, мнимое, даже лживое. На наш взгляд, феномен “славянской родной веры” в Беларуси, России и Украине может быть назван не иначе как симулякром – фальшивым претендентом на аутентичность, копией, оригинал которой никогда не существовал.

В то же время нельзя не отметить, что и выводы тех, кто занимается академическим изучением неоязычества, далеко не всегда отличаются нейтральностью, научной объективностью и непредвзятостью. Нередко за общей критикой прячется субъективное неприятие других взглядов, идей, мнений, произвольная манипуляция фактами, что вызывает определенное сомнение в профессионализме этих исследователей. Примером подобного подхода может быть отождествление всех без исключения сторонников этнической религиозности с наиболее гротескными формами квазиязычества, обвинение в ультранационализме и неонацизме, аргументация, описывающая политеизм как несовместимый с развитыми формами государственности, тем более с реальностью современной цивилизации и т.д.

Несмотря на то, что описанное выше неоязычество стремительно распространяется в славянских странах, не стоит полагать, что возрождение этнической религии происходит только таким образом. Образцом отличного подхода являются прибалтийские языческие объединения, в частности литовская “Romuva”. Приверженцы “Romuv’ы” достаточно удачно, со вкусом и деликатно соединяют реконструкцию древних культов, отчасти на основе исторических источников о балтской религии, работ ученых и этнографических материалов, и живые формы народной религии.

Насколько возможен такой подход у нас? В первую очередь надо начать с того, что сам вопрос о существовании в Беларуси славянского язычества является дискуссионным. Достаточно проблематично выделить собственно славянский пласт мифологии. Так, Юрате Лаучуте и Дмитрий Мачинский, проведя комплексный анализ источников, пришли к выводу о балтских истоках сакральной поры Перун – Велес. Нельзя не отметить также факт иранского происхождения большинства богов т.н. “восточнославянского” пантеона: Дажбога, Стрибога, Сварога, Хорса, Симаргла (нет и надежных свидетельств наличия культа этих богов у предков белорусов), тогда как Перун и Велес – архаичные индоевропейские божества – достались славянам в наследство от балтов, что кореллируется с теорией о развитии славянских языков из периферийных западнобалтских диалектов.

Занимаясь реконструкцией древних мифологических представлений, тем более стародавних культов, необходимо обязательно учитывать их локальную специфику и региональные особенности. К сожалению, чаще всего это обстоятельство игнорируется не только современными почитателями дохристианской традиции, но и некоторыми учеными. Как замечает Эдвард Зайковский, «значительное количество исследователей исходило из тезиса о существовании т. н. древнерусской народности, повторяя мнение о единой древнерусской культуре, мифологии, других форм духовного единства, и часто не учитывая сложной истории Восточной Европы, степень славянизации, территориальную разницу, отличия в местных субстратах, преувеличивала уровень интеграции”.

В формировании белорусского этноса определяющим было влияние балтского этнокультурного субстрата. Это ярко проявляется в традиционных религиозных верованиях белорусов. Практически все наиболее знаковые черты белорусской мифологии: культ змеи, культ камня, мотивы обрядовых песен, сюжеты космогонических преданий имеют ближайшие параллели в мифологии литовцев и латышов. Именно потому Владимир Конан констатировал, что “исследуя языческий пантеон белорусов и этнических литовцев, набор сюжетов и образов их аутентичной мифологии, нельзя не обратить внимание на типологическую близость этих пластов культуры. Такое сближение, иногда даже до тождественности, - результат не только взаимного влияния их культур в рамках общего государства – Великого Княжества Литовского, но и генетических истоков”. Таким образом, реконструированные формы этнической религии белорусов неизбежно должны были бы иметь балтскую основу. Между прочим, на это обращают внимание и представители литовского языческого движения – руководитель “Romuv’ы” Йонас Тринкунас без колебаний включает белорусов в круг “балтской цивилизации”, основанной на дохристианской культуре.

Возрождение язычества происходит разными способами. Один из них – путь государственного признания или легитимации сторонников древней веры. Наиболее интересная ситуация с этим сложилась в Литве. С 1992 г. “Romuvа” действует как зарегистрированное религиозное сообщество, хотя попытки добиться официального признания балтской религии были еще в начале XX в. После более чем 600 лет со времен крещения в октябре 2002 г. прошла церемония посвящения Кривиса – верховного священнослужителя балтской религии. Им стал Й. Тринкунас – этнограф, профессор Виленского университета, лауреат национальной премии Литвы имени Басанавичуса, председатель Всемирного Конгресса Этничных Религий (WCER). На посвящении присутствовали члены парламента, другие официальные лица, представители государственных СМИ, что свидетельствует об интересе к язычеству как со стороны литовского общества, так и со стороны представителей власти. Недавно несколько депутатов литовского Сейма выдвинули предложение о внесении изменений в Конституцию для того, чтобы присвоить древнебалтской религии статус традиционной.

Аналогичные процессы идут и в других европейских странах. В Дании официальный статус придан религии германцев. Министр церковных дел страны (и одновременно лютеранская священница) заявила, что нелепо, когда коренную религию Дании не признает датское государство. Признание религии официальной означает, что ее священнослужители имеют право проводить обряды имянаречения, заключения брака, погребения, которые будут иметь юридическую силу. В Великобритании за Языческой федерацией Шотландии государство признало право проводить свадебные обряды согласно традиционным обычаям и регистрировать браки. Даже в такой ортодоксальной стране как Греция суд вопреки всем попыткам противодействия со стороны Эладской Православной церкви обязал зарегистрировать организацию греческих язычников. По инициативе руководителя языческого общества Исландии Й. Инги несколько лет назад был предложен общеевропейский закон, одобренный Комиссией Европейского союза, о признании дохристианской религии народов Европы во всех государствах-членах ЕС и гарантировании им свободы вероисповедания.

В условиях существующего конкордата между нынешним правительством белорусского государства и православной церковью, говорить о государственном признании сторонников этнической религии в Беларуси пока явно не приходится. В этом смысле очень показательны слова православного священника Василия из Пинска: «Судьба Беларуси связана с православием. И народ, и правительство, и президент признают это. Язычеству нет места в Беларуси». Только не совсем понятно, на каком основании из числа “народа” исключаются не только сторонники язычества и, скажем, атеисты, но и представители других конфессий: католичества, протестантизма. С чем безусловно можно согласиться, так это с тем, что белорусские власти действительно наделяют православие привилегированным положением не только de facto, но и de jure, сравн. преамбулу к последней редакции закона “О свободе совести и религиозных организациях”: “Настоящий Закон регулирует правоотношения в области прав человека и гражданина на свободу совести и свободу вероисповедания, а также определяет правовые основы создания и деятельности религиозных организаций исходя из: …признания определяющей роли Православной церкви в историческом становлении и развитии духовных, культурных и государственных традиций белорусского народа” Несмотря на упоминание роли католического костела, евангельско-лютеранской церкви, иудаизма и ислама “на территории Беларуси”, процитированный фрагмент очевидно противоречит конституционному принципу равенства религий перед законом, декларированному в той же преамбуле. Мнение граждан Беларуси – верующих и неверующих, которые не согласны с формулировкой об опрделяющей роли правослвной церкви в истории и культуре, просто игнорируется. А то, что этническая религиозность оказалась совсем вне внимания законодателя, может, видимо, свидетельствовать, что признание ее роли в историческом становлении и развитии духовных, культурных и государственных традиций белорусского народа вообще не желательно.

Но даже в этих условиях существование язычества не только возможно, но возможно в разных формах. Во-первых, это “философское” язычество, определенный тип мышления, рефлексии и антологичной ориентации. Его интеллектуальная сущность хорошо описана А. де Бенуа: “Быть язычником в наше время прежде всего означает учить древние индоевропейские верования и их историю, теологию, космогонию, системы символов, мифы, мифемы (те составляющие, из которых появляется сам миф). Но это не только интеллектуальное знание – это еще и знание духовное! Не только эпистемологическое познание – но и познание интуитивное! Язычество – это не просто накопление знаний о культуре и традициях Европы, хоть, бесспорно, нам также нужно глубокое образование в этой области. Прежде всего язычество предполагает проекцию определенных культурных ценностей на нынешних людей – непосредственных наследников культуры, которая нас взрастила”; “мы видим в исконном язычестве наших предков проявление ряда своеобразных ценностей и духовных позиций и стремимся их актуализовать, а не просто скопировать”.

Возможно, наиболее ярким “языческим” философом в Беларуси является один из основателей Центра этнокосмологии “Крыўя” – Сергей Санько, известный своими штудиями белорусской мифо-поэтической картины мира, а также как теоретик кривского традиционализма. Среди прочего, в ряде последних работ на основе классической европейской антологии (прежде всего античной) им были критически осмыслены и “деконструктированны” идеи и некоторых “модных” сейчас постмодернистских авторов. Определенные «языческие» реминисценции отмечаются в текстах Валентина Акудовича, особенно в следующих строках, буквально проникнутых примордиальным родовым чувством: “Я – это несколько тысяч лет и несколько сотен колен моего рода, и вся моя ценность – это ценность копилки, в которую ссыпаны богатства, приобретенные неустанной работой на протяжении неведомо каких времен. И когда я прихожу к выводу, что я – всего лишь место, где моей Этнос продолжает существование со всеми своими тысячелетиями и коленами, то непроизвольно произношу: мой Бог – мой Этнос… Этнос – это я, умноженный на всю историю моего народа. Этнос – это мой единственный приют после смерти, последняя, пускай и довольно условная, надежда на бессмертие. Так я только умру, а если сгинет он, то сгину и я”.

Движение, связанное с возрождением традиционных народных обрядов, музыки и песен, ремесел, празднованием согласно исконным обычаям, военной реконструкцией, краеведением, и охраной исторических и природных памятников, культивированием и пропагандой традиционной народной культуры назовем “этнографическим” язычеством. В основном этим занимаются студенческие, молодежные сообщества и товарищества, отдельные энтузиасты, то есть люди, небезразличные к судьбе древнего культурного наследия нашего народа. Наиболее многочисленные “этнографические” объединения существуют в Минске, Полоцке, Гомеле, Бресте, Пинске. Большинство из них управляется либо вдохновляется людьми, которые не скрывают своей приверженности к язычеству.

Но наиболее заметно “художественное” язычество. В литературе с ним связывают имена Максима Богдановича, Владимира Короткевича, Рыгора Бородулина, Анатолия Сыса, Алеся Рязанова, Антонины Хатенко, Ольги Ипатовой, в искусстве – Язепа Дроздовича, Тодара Кашкуревича, Татьяны Сиплевич, Сергея Тимохова.

Однако наиболее сильным средством трансляции языческого содержания является музыка. Наиболее очевидно это в традиционной этнической (фольклорной) музыке, имеющей прочный дохристианский стержень. В Беларуси существует ряд коллективов, исполняющих или интерпретирующих произведения аутентичной народной музыки. Хорошо известна любителям архаичных песен группа “Guda”. Основу репертуара коллектива составляют обрядовые песни – наиболее древний пласт традиционной народной культуры. Как убеждены участницы группы, “песни, приуроченные к древним праздникам – осколки старого мира, лежащие глубоко в сознании каждого, кто ведет свою родословную с этой земли”. Верное подтверждение того, что древние архетиповые песни в исполнении “Gudy” действительно “резонируют” с сознанием белорусов и вызывают наиживейший интерес – большое количество слушателей, посещающих их концертные выступления.

Настоящим открытием стала группа “Essa”, впервые выступившая перед минской аудиторией на международном фестивале “Crivia Aeterna”, который прошел 29 марта 2006 г. Сильное эмоциональное впечатление вместе с необычным имиджем и проникновенным исполнением музыкантов не оставил никого равнодушным. Творчество группы основывается на народной музыке одного этнокультурного региона; северной Беларуси (Кривия, Нальшаны) и восточной Литвы (Аукштайтия, Дзукия). Но “Essa” – это не фольклорный коллектив в привычном понимании, принципиальным для него является стремление к традиционной манере исполнения, но не с целью точного копирования аутентичных шаблонов. Коллектив предлагает собственную интерпретацию и понимание сакральной музыкальной традиции.

В жанрах весьма далеких от коренного фольклора вместе с интересностью и обращением к истокам также наблюдается своеобразный “языческий ренессанс”. Американский авангардный музыкант и исследователь Майкл Мойнихен по этому поводу отмечает: “В сфере музыки возрождение язычества наиболее очевидно, так как музыка часто является таким же открытым проявлением человеческого духа, как и религия, по меньшей мере в ее наиболее чистых формах. Заметно, что расцвет языческого импульса в музыкальных произведениях не ограничивается каким-либо одним жанром, а проявляется всюду: от древних традиций классической музыки до еще даже не классифицированного авангарда. Это течение находит себя в новых формах акустической народной музыки, а также в агрессивном электрозвуке Black Metal. Время от времени барьеры между разными направлениями разрушаются, что ведет к соединению и наложению разных звуков. Поскольку духовная жизнь язычника неразделима с пробужденным духом предков, эта музыка переплетена с традиционными символами, преданиями, мелодиями, поэзией и мифами. Когда в работе принимают участие настоящие божеские силы, тогда эти элементы будут не просто слепо скопированны с прошлого, а скорее обновлены таким образоы, чтобы это вдохнуло в них новую жизнь”.

Языческая эстетика нашла себе приют и приют в тяжелом металлическом роке. Эта музыка, как ни странно, стала наиболее значимой причиной массового распространения проязыческих настроений, особенно среди молодежи. На волне радикального отрицания юдеохристианства в Европе (в первую очередь в скандинавских странах) возникло целое направление коллективов, соединяющих в своих произведениях жесткое, агрессивное звучание металла с элементами фольклорной музыки. У текстах этих групп рядом с восхищением древними культами и верованиями преобладают темы, связанные с сопротивлением христианской религии, воинственный героизм и национал-романтический эпос. Наиболее известными командами этого направления у нас являются “Gods Tower”, “Oyhra”, “Znich”, “Kruk”, “Камаедзіца” и прочие. Не все из них могут сравниться своим творчеством, например, с литовским “Obtest”, латышским “Skyforger”, эстонским “Metsatöll”, но белорусская Pagan Metal сцена понемногу укрепляется, и у нее уже есть свои лидеры.

Безусловно, все перечисленные явления не являются обособленными, они перекрещиваются и влияют друг на друга. Время покажет, принесёт ли это свой резкльтат. Однако стоит помнить, что настоящее возрождение этнической религии белорусов произойдет не тогда, когда где-то в лесу потавят деревянные идолов и кто-то будет перед ними произносить пылкие речи, а тогда, когда по всей стране снова запылают сотни и тысячи купальских костров, при которых литургией зазвучат аутентичные обрядовые песни, а молодежь до самого рассвета будет играть и танцевать под чарующие мелодии белорусской дуды.