ОКТЯБРЬСКАЯ МЕТАФИЗИКА

  Валентин Чередников

  философ

Новая метафизика – это не теория, не абстрактная интеллектуальная конструкция. Это и не телесная, связанная с ощущениями, практика. Кроме того, это и не духовная практика, поскольку дух, возможно, абсолютно трансцендентен и недоступен нам, так что ни о каких духовных практиках в принципе не может быть речи.

Новую метафизику вряд ли можно считать отказом от мышления: это значило бы предать сам повод для неё, сам источник её необходимости: сохранение способности мыслить.

И новая метафизика не может быть названа не-деянием, поскольку представляет собой экстремальную активность выхода вовне, спуска в глубины, трансгрессии, которая иногда может обретать героическую форму или святость.

Иными словами, этой метафизики у человека нет. Он на неё не способен в тех рамках, которые сам задал себе на тысячелетия, и тем более в тех рамках, в которые заключил его Бог. Новая метафизика - это вторжение и исчезновение, подобное вспышке молнии или Логосу Гераклита. Мы были её свидетелями – и всё. О метафизике будущего нельзя говорить иначе, как в прошедшем времени. Человек создал то, что не мог создать. Она исчезла навечно так, как принято оставаться на века.

Таким образом, сегодня у нас нет ни будущего (в чём вряд ли приходится сомневаться), ни метафизики. Как же (и ради чего) возможна метафизика будущего?

Прежде всего, рассмотрим несколько требований к этой дисциплине, которые предъявили в своё время философы, далёкие как от сакрального, так и от пост-сакрального мировосприятия. Нет ничего ценнее мнения друзей, но мнение врагов бесценно. В 1783 г. Иммануил Кант опубликовал работу «Пролегомены ко всякой будущей метафизике», где в простой и понятной форме объяснил читателям, что ничего важнейшего, первоначального они понять не способны. Это фатальное бессилие обнаруживается при столкновении разума с тупиковыми проблемами, которые Кант определил как антиномии.  Но при всей обречённости у человека остаётся неудовлетворённая и ноющая метафизическая потребность – голод, жажда или, возможно, похоть разума. Вероятно, поэтому первостепенными требованиями ко всякой метафизике будущего Кант считал отказ от здравого смысла и правдоподобия. Эти требования прекрасны само по себе, и, кроме того, исключительно строгое и неукоснительное их соблюдение позволит мне продолжить свои рассуждения.

Следующее заслуживающее внимания требование со стороны светской философии предъявил в своём манифесте 1931 года Рудольф Карнап, считавший, что метафизику следует отдать целиком и полностью в распоряжение художественного творчества и, в частности, музыки. Это открывает перед нами необычайно широкий спектр возможностей. Обратим внимание лишь на некоторые. Обращаясь к метафизической проблематике, мы всё больше чувствуем, что нам не на что опереться. Обращаясь к предельным основаниям, мы оказываемся в хаотической стихии беспочвенности. Как известно, появление в музыке тональности совпало со становлением философии и науки Модерна и датируется 17 веком. Открытие тональности и по времени, и по содержанию совпадает с открытием Ньютоном гравитации. До того музыке, равно как физике, не на что было опереться: мир находился в состоянии левитации, у него не было почвы, и даже стоя на земле, люди древности и средневековья словно бы находились в полёте, в беспочвенности метафизической ситуации. Даже атомы Демокрита висели в Великой Пустоте. И отказ от определённой, заданной тональности, осуществлённый уже в ХХ в. Арнольдом Шёнбергом, вполне может восприниматься как возвращение в метафизику, как новообретённая способность парить в хаосе.

Если мы обратимся к таким различным музыкальным направлениям, как фри-джаз, нойз и панк, а также к уже упомянутому Шёнбергу в его додекафонических произведениях, то сможем обнаружить одну из объединяющих их установок, которая оказывается весьма полезна, когда ступаешь на метафизическую территорию. Эта общая черта – грязь. Возможность допущения ошибок, а зачастую и поощрение неточности, неверной ноты, нечистого звука, какофонии, дисгармонии.  Эта черта удовлетворяет требованию опровержимости, фаллибельности, которое предъявляли такие светские философы как К.Р. Поппер и Ч.С. Пирс. Оно возвращает метафизике статус науки, но на этот раз науки пост-сакральной. Кроме того, возможность и, более того, необходимость ошибки воспитывает свободу. Метафизик, ошибаясь в познании истоков мира, уподобляется гностической Софии, допускавшей ошибки при сотворении мира через Демиурга. Метафизика предстаёт уже не как философия, или любовь к мудрости, но и как ненависть к Софии, равнодушие к ней, недоверие, сомнение, восторг, неловкость: в этой мятущейся вечно женственной сущности метафизик обнаруживает своего двойника, к которому относится так же сложно, как к самому себе в своём столкновении с тупиками и смущением перед неразрешимостью поставленных задач.

Наконец, ещё одна возможность, которую даёт метафизике музыкальное измерение, связана с полифонией. Сама полифония приводит к идеалу многополярности, а последний - делает допустимым обращение к опыту геополитики. Только, на сей раз, геополитика предстаёт уже не частью политической теологии, но одной из составляющих теологии пост-сакральной и, соответственно, Новой метафизики. Мир, каким мы его знаем и каким он остаётся, нам неизвестен, подчинён единому полюсу, который мы можем называть по-разному: Первопринцип, Бог, Дух, Абсолют… Любые отклонения от него, будь то отражения, ступени эманации, или же светские и демонические искажения, или вовсе какие-то иные отступления, неведомые нам, в любом случае остаются в его ведении и только расширяют и углубляют бесконечность территории его влияния и бытия. Этот единственный высший полюс не предполагает в космической шахматной игре второго игрока. Всё происходит согласно воле Единого. Но подконтрольный ему гармонический хаос всё больше обнаруживает усталость, тоску, настроение всеобволакивающей меланхолии, переданное недавно в апокалиптическом шедевре Ларса фон Триера. У этого Единственного нет обращения к Другому, т.к., обращаясь к кому-то в мире, он вступает в диалог с собой. Изменить это, привести к многополярности не только политическую карту Земли, но и трансцендентную карту эманации, можно исключительно революционным образом, через абсолютную, сверхкосмическую революцию трансгрессии. Без неё все локальные восстания обречены на провал в иссушающие воды меланхолии и тщеты. Первопринцип всё равно рано или поздно приходит к своей надвселенской усталости, и любое временное улучшение оборачивается вечной тоской. Стремление переломить это означает для человека впервые отказаться от эгоизма, о чём говорил в своём выступлении Шейх Абд аль Вахид Паллавичини: и через это стремление обратится к Другому и Тот, в Кого как в Единого и Единственного человек включён.

Метафизика для революции будущего, которого мы лишены, станет тем же, чем диалектика была для революций ХХ века. Однако в диалектике существуют законы, в то время как в Новой метафизике никаких законов нет и быть не может. В человеческом положении познание высших принципов может быть только беззаконным, беспринципным; это всегда преступление.

Как известно, для революции, основанной на диалектике, главной задачей было не объяснять, познавать мир, но изменить его. Но новую метафизику не интересует мир. Её интересует только запредельное, трансцендентное. Её объект – это высший принцип, единый полюс, основное начало. Перефразируя Карла Маркса, его одиннадцатый тезис о Фейербахе, можно, наконец, сказать: раньше метафизики лишь различным образом объясняли Первопринцип, но дело заключается в том, чтобы изменить его.Перевести его в эсхатологическое Инобытие.

Как это осуществить, непонятно. Вероятно, через само познание, которое воздействует на трансцендентность так же, как наблюдение влияет на ход эксперимента в квантовой физике? Или же через введение во вселенский текст, в космическую повесть нового персонажа, способного одной лишь своей нежданностью изменить ход событий? Или, возможно, у самого человека как ночии ничто, каким видел его Гегель, всё же достанет сил прорезать Божественную Тьму своей собственной чернотой, как молнией или светом далёкой, уже погибшей звезды? В пост-мире, в котором всё существует с приставкой «пост-», открылась, наконец, дверь посмертности мышления, избавившая нас от необходимости учиться прежде умирать. После смерти даны ответы, и, в то же время, решение задачи совершенно непонятно, неизвестно. Если бы оно было ясно для нас, о нём был бы осведомлён и сам Единый, что автоматически обрекло бы метафизическую революцию на провал. Так что незнание даёт колоссальное стратегическое преимущество. Бог знает нечто, чего не знаем мы; но мы не знаем чего-то, что неизвестно Богу: мы обладаем этим незнанием в полной мере.

В любом случае, наш диалог с Истоком перешёл от абстрактного, рационально-медитативного не-обращения, и слишком конкретного и тесного для бесконечности обращения к Богу «на ты» - в дистанцированное, сопряжённое с опытом разрыва обращение «на Вы». Мы отдалились настолько, что, вполне возможно, нам, подобно допустившему ошибку Колумбу, предстоит открытие новой земли Инобытия. А пока во Вселенной осень. Это осень усталости и подготовки к зимнему перелому. С Мирового Древа осыпаются листья, то падая между мирами в сияющую чёрную пропасть, то улетая куда-то вовне, гонимые внутренним ветром, интимным, словно дыхание. А опоздавшие птицы разбивают южные полюса своих планет, освобождаясь от их скорлупы. Так в уводящих в Ничто дуплах и среди ветвей Абсолюта рождаются перелётные птицы. Они рождаются по ошибке, лишённые отцов и матерей, без приглашения появиться на свет и даже во тьму,  - нежданно-новые птицы-странницы, для которых не будет границ.