БОЛЬШЕ НЕ БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ: ЭМИЛЬ ЧОРАН И ПУТЬ К НОВОЙ МЕТАФИЗИКЕ

Александр Бовдунов

Аспирант социологического факультета МГУ,

комиссар Федеральной сетевой ставки

Евразийского Союза Молодёжи

Имя Эмиля Чорана среди философов современности стоит особняком. И не только потому, что автор многочисленных эссе и размышлений о состоянии современных человека и мира, предельный пессимист, шокировавший иногда фразами о желательности конца рода человеческого как такового, не очень высоко ставил саму философию. Подобное отношение к философии можно считать не исключением, а правилом, особенно после такой фигуры как Хайдеггер, заявившей о конце и произведшей ревизию всей прежней западной философии.  Гордо заявлять, «я -  философ» стало как-то неуместно и даже неприлично на уставшем от самого себя Западе.

Любые попытки определить принадлежность этого экстравагантного сына православного священника, всю жизнь жестко оппонировавшего христианству, пусты. Было бы логично поместить его в ряд «философов жизни» или экзистенциалистов, но дела до своих коллег по этим категориям, кроме, пожалуй, Клагеса, в 30-е годы, для Чорана не было. Не причисляя себя ни к одной из этих категорий, не ссылаясь на набивших оскомину современных авторов, предпочитая им буддистские трактаты, учения гностиков, античных скептиков вроде Пиррона или Секста Эмпирика, он мог окрашивать свой пессимистический тон и в консервативно-революционные тона, провозглашая предельный пессимизм и скептицизм, которые, доходя до самого своего предела, отрицали и сами себя, открывая пространство для нового начала. Прав современный американо-хорватский философ Томислав Сунич: Чоран был уникальным мыслителем, пессимистом, пессимизм которого преодолевал пессимизм как явление в целом, человеком, боровшимся с нигилизмом средствами самого нигилизма.  С точки зрения Сунича, политические, эстетические и этические установки философа по отношению к бытию и времени были направлены на восстановление досократического мышления.[1] Оставив в стороне столь громкую характеристику, и принимая во внимание точку зрения о схожести взглядов философа скорее с гностическим мировоззрением, отметим, что Чоран действительно не очень высоко ценил философию Нового времени (за исключением отдельных персоналий) и более опирался на древние доктрины и свой персональный опыт интроспекции, углубления в самого себя.

Чорана нельзя назвать традиционалистом в узком смысле этого слова, и в то же время со многими пассажами Генона о состоянии современного мира удивительным образом совпадают соображения как молодого, так и зрелого Чорана. Пессимистически оппонируя своему другу и соотечественнику Мирче Элиаде по вопросам, касающимся отношения к Традиции и к христианству в особенности, по вопросу об отношению к миру в целом и возможности в нем духовного деланья,  и будучи негативно настроенным к любым авторитетам, Чоран, возможно, сам того не желая, вывел себя за рамки традиционалистских дискуссий. Обращение к его наследию в традиционалистской среде  – не столь частое явление, хотя на самом деле, несмотря на использование принципиально другого языка, отсутствия эксплицитного развертывания традиционалистской топики в своих произведениях, во многих вопросах интуиции Чорана удивительным образом совпадают не только с духом традиционализма как мировоззренческого направления, но и позволяют сделать ряд размышлений о том, что  Александр Дугин назвал «Новой метафизикой». По крайней мере, взглянуть по новому на методологические проблемы современного традиционализма. Именно сейчас, когда эсхатологическая проблематика становится предметом особого внимания традиционалистов, интуиции пессимиста, скептика и гностика Чорана, не видевшего в мире признаков светлого начала и потому ставившего под сомнение саму возможность обращения к Традиции в этом мире, могут стать предметом особого интереса.

Выпасть из времени

Одной из интереснейших концепций, рассматриваемых Чораном в зрелом возрасте, можно назвать идею «выпадения из времени», рассматриваемую одновременно в антропологической, космологической и историософской проекциях.  Философ выделяет 3  важнейших топоса (места): Вечность, Зону времени, или Истории, и странную область, которая вступает в свои права только сейчас, - Зону выпадения из времени, зону безвременья, которая, завершая историю, тем не менее, оказывается самой серьезной и жуткой противоположностью прежней Вечности. Было бы весьма соблазнительно провести аналогию с платонической системой, где в диалоге «Тимей»,  наряду с миром идей и миром копий, мирами бытия и возникновения, становления, открывается еще одна область, - то, что Платон называет «матерью», «кормилицей», «хорой». Тем более что Чоран вроде бы рассматривает все три области как соприсутствующие синхронно. Именно в таком контексте следовало бы трактовать концепцию Чорана, как рассматривающую нисхождение от чистых интеллектуальных форм, через зону становления в пространство живородящего хаоса, включающего в себя и порядок как одну из своих возможностей, если бы не одно немаловажное «но». Зона выпадения из времени принципиально бедна, скудна, это зона закостенения, смерти, но не нерасчленимой в самой себе жизни, пространства бесконечной потенции. В  манифестационистской картине нет напряжения и самое, главное, настроения эсхатологизма, которым пронизано эссе Чорана «Выпасть из времени», да и все его (особенно ранние) работы.  Хаотичность, нерасчленимость, неразделенность это третьей зоны, все эти качества выстроены в полной мере в соответствии с платоновской топикой, но не они определяют смысл.

«Выпавший из времени», попадает туда, где создание чего-то нового уже невозможно, история заканчивается, и все является рециклированием одного и того же. «В каждом мгновении я различаю усталое дыхание и скрип прошлого, а не переход  к другому мгновению. Я создаю мертвое время, погрязая в удушье надвигающегося будущего».[2] Тотальная скудость – признак этой зоны. С точки зрения парадигмального анализа, Чоран описывает движение человечества через три мыслительные, мировоззренческие и метафизические парадигмы: от Премодерна или мира Традиции к Модерну и далее - в Постмодерн, к последней точке космической деградации. «Неузнаваемо исковеркав настоящую вечность, человек выпал во время, в котором ему удается если не процветать, то по крайней мере, жить, этот процесс выпадения и приспособления и называется Историей… Но ему угрожает еще одно падение… На сей раз речь идет о том, чтобы выпасть не из вечности, а из времени… погрузиться в угрюмую инертность, в полную стагнацию, где даже слова вязнут и не могут подняться до проклятий или мольбы».[3]

Состояние, в котором «ничто кроме безумия не имеет смысла», мир дурной бесконечности безвременья наступает тогда, когда осуществляются последние усилия по расколдовыванию мира, когда все уже объяснено.[4] Современный мир, мир надвигающегося Постмодерна описывается как открытие ада. Ад – это настоящее, остающееся неподвижным, это напряжение монотонности, опрокинутая вечность, которая никуда не идет, даже к смерти». «Когда бесконечное настоящее перестает быть временем Бога, чтобы стать временем Дьявола, все портится, становится бесконечным повторением непереносимого, в которой только и ждешь развязки, и в которой гниешь в бессмертии. Тот, кто падает туда, вертится как может, бессмысленно дергается и ничего не создает». Человек впервые оказывается тождественным с самим собой. Эта тождественность, как отмечает философ, и выбрасывает нас за пределы времени. Но в тот момент, когда человек становится тождественен самому себе, он исчезает.

Человек падающий

Чоран не случайно говорит именно о «выпадении», а в качестве одной из самых главных черт конечной ситуации деградации называет невозможность падения, достижение самой нижней точки, «где нет надежды на то, чтобы внизу разверзлась еще одна пропасть[5]». Принцип «падения», является основным для того понимания человека, которое свойственно философу. Человек – существо падающее. Именно падение – определяющее качество человека. «Зрелище падения посильнее зрелища смерти; умирают все существа, но только человек призван пасть». «Павший не имеет ничего общего с неудачником, скорее он напоминает человека, получившего какой-то сверхъестественный дар»[6].

Отметим, что проявляется ли падение в форме столкновения с Роком, открытого вызова ему и перехода на сторону другого Бога (парадокс Иова), либо в форме гибели по воле этого Рока, рождаемое им зрелище трагедии является одной из самых ярких форм вторжения сакрального в повседневность, появление особого пространства вины, без свойственных современному пониманию трагического элементов, где присутствуют осознанная субъективность и ответственная индивидуальность героя, а его страдания увязаны с морально-этическим выбором, а не с волей Богов или безжалостным Фатумом, что, как отмечает Пьер Клоссовски в своем изложении работы Кьеркегора, посвященной античной трагедии, ведет к полному непониманию смысла трагедии, морализаторству и вторжению этического в ранее отделенную от нее область собственно трагического[7]. «Страшно впасть в руки Бога живого: таково содержание древнегреческой трагедии. Вот почему страдание в ней ужасно, а скорби меньше, чем в современной трагедии, ибо в этой последней герой страдает из-за своей вины и с полным ее сознанием, тогда как вина греческого героя остается неясной…»[8]. Падение человека в христианской перспективе, конечно, может быть расценено как результат сделанного им выбора. Точно также и падение ангелов (хотя человек падает как родовое существо, а среди ангелов падает лишь часть). Но Чорана трудно назвать христианином, античное понимание трагического ему ближе. Тем более, что ответы на вопрос почему же собственно сотворенный совершенным райский человек принимает решение, ведущее к падению, не дают полной ясности. Неясность падения человека, его трагический характер, намекают на что-то в нем самом, разворачивающуюся в нем и поглощающую его вплоть до того, что он полностью окажется ею проглоченным в финальной точке, бездну тщеты, которую Чоран пытается вскрыть, сожалея о том зазоре, который существует между языком и экзистенциальной ничтожностью современного человека[9].

Священные тексты, древние сказания, предания и легенды говорят гораздо чаще о поражениях, чем о победах, и вовсе не из-за склонности людей традиционного общества к сентиментальщине. Падение в историю и падение в истории – выполняют очень важную функцию; находясь в процессе постоянного падения, человек никогда не является тождественным самому себе, в каждое мгновение – он уже что-то другое, хоть и спустившееся на одну ступеньку ниже. Таким образом, претензия Модерна на то, чтобы человек не обозначал никого, кроме самого себя, парадоксальным образом снимается падением, составляющим содержание истории, таковым человек становится только сейчас, по ее завершению.

Падение – не случайная акциденция, но неотъемлемое свойство человека, то, что и составляет его суть. «Изъян был в человеке с самого начала, и именно из него разрослась нынешняя зияющая трещина»[10].

История и выбор ангелов

Ссылаясь на буддистскую школу Мадхьямика, Чоран вводит для понимания истории разделение истины на два типа. Первый, или абсолютная истина, подлинная истина, парамарта– достояние освободившихся душ, достояние тех, кто сознательно устранился из сферы действий, вторая самврити– «замутненная», ошибочная – истина мира, находящегося в потоке становления, истина мира форм, именно в ней и возможен вопрос о смысле истории. Когда же история заканчивается, и мы выпадаем еще ниже, о какой истине стоит вести разговор здесь? Вряд ли мы созерцаем абсолютные истины, скорее наоборот, но и любое философствование истории в том виде, в котором оно существовало ранее, теряет смысл. Ранее смысл истории пытались найти в конце, или в потоке ее самой. Выброшенные в пост-историю вопреки ожиданиям на то, что в конце и откроются все тайны, мы находим лишь бессмыслицу и потому обращаемся к началу, чтобы понять, зачем же разверзлась эта трещина в бытии, этот вектор падения, названный человеком.

Рассуждая над этим вопросом, Чоран приводит гностическую легенду, рассказывающую о том, что те ангелы, что не примкнули ни к воинству архангела Михаила, ни к воинству Змия, были сосланы на землю, чтобы сделать выбор, который не сделали на небе. И выбирать им тем труднее, что у них нет воспоминаний ни о сражении, ни о своем малодушии. История начинается с сомнения, а ее исполнением становится, таким образом, занятие определенной позиции, принятие решения, преодоления сомнения и чисто созерцательной установки. Ничто не гарантирует, что решение будет принято «правильно», да и в заостряющей максимально конфликт, дуалистической топике, «правильно» - лишь позиция одного из лагерей (правда, лагерей не-человеческих). Чтобы быть чем-то большим (неважно на стороне светлого или темного начала) решение надо принять на свой страх и риск. Это есть абсолютный волюнтаризм, только такая воля в данной ситуации и может называться постсакральной, она не гарантирует исход, того, какую сторону ты займешь в результате всего, однако сделанный выбор переносит акцент с человеческого на что-то другое (в конкретном примере - на ангелов). Именно принятие решения, с точки зрения данной концепции, к которой  с симпатией относится Чоран, занимает ведущее место в пробуждении ангела.

В выборе, в принятии решения человеческое кончается, открывается другое. Вспомним важность понятия «решение» в политической философии Карла Шмитта. Точка подлинного суверенитета по К.Шмитту – это также момент принятия решения. Кто принимает решение? Суверен. Но кто сказал, что суверен – это человек?

Больше не быть человеком.

Человек выходит из моды, говорит Чоран. В мире Постмодерна – человек лишь конвенция, призванная исчезнуть, как только сменится эпистема, в которой он являлся ключевым элементом. Мишель Фуко с удовлетворением отмечает, что «человек есть несомненно не более чем некий разрыв в порядке вещей, во всяком случае, конфигурация, очерченная тем современным положением, которое он ныне занял в системе знания… Утешает и приносит глубокое успокоение мысль о том, что человек всего лишь недавнее изобретение, образование, которому нет и двух веков, малый холмик в поле нашего знания, и что он исчезнет, как только оно примет новую форму»[11]. Как существо историческое, как вектор падения, то есть состояния, где он никогда не равен самому себе, человек исчезает, как только достигает точки тождественности самому себе, как только он осознает, что дальше падать некуда. Но именно в падении проявляется тайна человека. В написанной в молодости работе «На вершине разочарований», в главе «Больше не быть человеком», Чоран отмечает: «отличие человека и животного заключается в том, что животное не может быть кем-то другим, чем животное, тогда как человек может быть нечеловеком, то есть чем-то другим, чем он сам»[12]. Эту потенциальную возможность он несет в себе самом вплоть до достижения последней точки падения, пока у него есть возможность быть нетождественным самому себе и все же оставаться человеком, существом падающим. Но только в последней точке, где падение уже невозможно, отвержение тождественности, а значит и отвержение современного мира, говорящего, «что мир есть мир и ничего больше», равносильно выбору в пользу не-человека. Здесь проблематика «выбора ангелов» достигает своего наивысшего накала. И здесь, наконец, можно выбрать ангела. Или оступиться. Эсхатология, ожидание конца эксплицитно выраженные в  человеческой         культуре, присущи и зоне выпадения из времени, но для Чорана конец времен, драма Апокалипсиса – не что-то, что происходит с внешним миром, но дело сугубо внутреннее. Это фундаментальная структура бытия, а значит, Конец Света происходит  здесь и сейчас. Выбирая нетождественность, мы выбираем нечеловеческое. Более того в этой зоне мы оказываемся в самый момент принятия решения, там где действует Суверен.

Оказались ли мы еще в точке, где падение невозможно или нас отделяет от нее бесконечно малое расстояние? Бесконечно малое, которым, безусловно, нельзя пренебречь. Комментируя по другому поводу М. Хайдеггера, А. Дугин обращается к этой «метафизике задержки», отмечая: «быть может, это «все еще нет» является конституирующей стороной человеческого начала?» И выдвигает фигуру «человека Начала», того, «кто способен сделать почти полночь полночью», как противопоставленного «вечно откладывающему» «человеку Конца».[13] Выход за пределы «все еще не» - и есть выход за пределы человека, в сторону того «даймона» что и является тем «местом», где расположен истинный центр человека. Это экстатика.

Неортодоксальный марксист, испытавший как и Чоран серьезное влияние гностицизма на свои идеи и называвший свою доктрину политической мистикой, ведущий теоретик утопии 20-го столетия, Эрнст Блох сделал понятие «еще не бытия»  - Noch-Nicht-Sein одним из основополагающих в своей философии. Это все тоже «все еще не», однако содержащее в себе и импульс к самопреодолению, - к преодолению, которого порой стремится человек. Именно этим импульсом движутся революционные движения, им грезят духоискатели и утописты, стремящиеся ворваться в царство Духа, приблизить тысячелетнее Царствие или «вырваться в царство свободы из царства необходимости». Однако Noch-Nicht-Sein никогда не сменяется Sein, в то же время оставляя человеку пространство надежды, которой наполняется этот зазор. Стремление преодолеть «еще-не-бытие» создает образ утопии, «места нигде». Это движение к тому, что Блох называет «Родиной», местом, где никто никогда не был, но которое каждому грезилось в детстве. Родина там – по ту сторону «еще не».[14]«...В мире возникнет то, что является всем в детстве, но где еще никто не был: Родина», так заканчивается труд Блоха «Дух Утопии», что, по мнению некоторых исследователей, является отсылкой к еретическому автору IIвека Маркиону. «Через нас возникает нечто радикально новое, которое вместе с тем исходит из сокровеннейших глубин нашей личности» - характеризует, с его точки зрения, главный постулат философии Э. Блоха И.А. Болдырев[15]. Божественная искра, ангел указывающий путь к новому миру, спит внутри нас.

Таким образом, зазор, «все еще не», можно считать действительно присущим человеку, однако откладывание – только одна его сторона, другая – стремление преодолеть, воплощающаяся в утопии. Но разве не вера в безумный прогресс или в смысл истории подгоняется механикой утопий, замечает тут Чоран. Человек заведомо выносит вперед себя, превращает в представление, заковывает в золотые кандалы утопии свою настоящую Родину, центр что вовне, но не снаружи, и пробиться к которому можно лишь изнутри. Не случайна одержимость современного мира тем, что Чоран называет «сращением утопии с апокалипсисом». «Обетованный новый мир все больше напоминает новый ад».[16]

Агония

Лицом «Новой метафизики» может быть именно не-человек, тот, кто принимает решение, субъект выбора ангелов.  Он не совпадает ни с отдельным индивидуумом, ни с массой, но предельно конкретен, гораздо конкретнее всего остального. Именно к нему, не-человеку (открытие которого невозможно без явления и крушения человека), стянута воронка истории, хотя он был всегда (как вечен Апокалипсис) чистой идеей в спокойствии Вечности, скрытым за лихорадочным падением Времени (был актуальным среди тех, кто ушел ниже и достигал уже тогда дна, а значит вставал перед проблематикой, описанной выше, потенциальным - для всех остальных), наконец,  находящим момент актуализации там, где ему и место, - за гранью выходящего из моды человечества.

Человечество, сделав выбор в пользу «голой жизни» по Агамбену (т.е. «зое» обеспечения только своих потребностей, в противововес «биосу», постоянному соревнованию, преодолению[17]), сделало выбор в пользу животной самотождественности, а значит, уже приняло решение самоликвидироваться. На фоне голой жизни, являющей собой, скорее, форму нерасчленимого сплетения жизни и смерти, возникает новая фигура. Агония приходит на смену агональному биосу, как единственное, что может противостоять «голой жизни».

Корни любой метафизики, согласно Чорану, связаны с экстатическими состояниями. «Любая метафизика берет исток в определенной форме экстаза», - пишет он, и невозможна без снятия поверхностных слоев существования и индивидуальных форм». Интересно, что наиболее выдающийся ученик Элиаде, известный историк религий и специалист в области магической традиции Запада, Петру Кулиану, отмечал богатую феноменологию экстатических состояний, свойственных древнегреческой культуре, причем как раз там, где и начинается известная нам метафизика и философия, отмечая связь между экстазом и экстатичностью древней греческой культуры в целом и рожденным ей феноменом философии. Следы, связанные с выходом в экстатические состояния, он находит у Эмпедокла и Парменида, отмечает и подробное описание экстатического путешествия, находившегося в предсмертном состоянии, Эра, в десятой книге «Государства» Платона, выступающего в качестве подтверждения концепции бессмертия душ и посмертного воздаяния[18]. Экстаз и связанные с ним фигуры, символы, сюжеты «апокалипсисов», восхождения и нисхождения божеств и людей, формируют значительную часть западных религиозных концепций, метафизических и философских систем[19]. Все они развертываются из одной точки, одного напряженного мига, пограничного и трансграничного состояния.

Экстаз, как пишет, Элиаде, в свою очередь «является прерогативой определенной элиты», то есть доступен далеко не всем. Достижение экстатического состояния, ведущего к выходу за пределы обычного мира, в архаических религиях невозможно как без внутреннего к этому призвания, так и выбора оттуда, «с той стороны»[20]. Стоит ли говорить, каким опасностям подвергается экстатик в отсутствии связи с Традицией, когда именно это отсутствие связи является ключевым моментом его положения?

Метод агонии, дохождения до края, и дальше – трансгрессии, предельно опасен, но, это единственное, что можно предложить современному миру, точнее, тем, кто, будучи выброшенными в него, готовы сделать свой выбор и быть ответственными за рождение Новой метафизики.

«Только посредственности живут при нормальной температуре жизни, другим необходимы температуры, где жизнь не выдерживает, где невозможно дышать иначе, как одной ногой выходя за пределы жизни. Я не могу принести в этот мир ничего, кроме одного метода: метода агонии…

Ударами кнута, огнем, ранами, введите каждого человека в агонию, в опыт последующих мгновений, потому что в ужасающем страдании происходит великое очищение в видении смерти… если бы я мог ввести все человечество в агонию, для того, чтобы реализовать очищение, начиная с самых корней жизни, я бы поднес к ним пламя выжигающее и всепроникающее не для того, чтобы их разрушить, но для того, чтобы придать им другой сок и другую температуру. Огонь, которому бы я предал этот мир, не превратил бы его в развалины, но произвел бы космическое, сущностное изменение. Таким образом, жизнь, привыкнув к высоким температурам, не была бы больше средой посредственности. И возможно в этой мечте даже смерть не была бы уже имманентна жизни[21].